"ЗДЕСЬ РАЗВЕРНУЛИСЬ МОИ АРТИСТИЧЕСКИЕ СИЛЫ..."

Светлана ГАЛАГАНОВА, фото Сергея НОВОСЁЛОВА

6 (19) января 1866 года, в праздник Крещения Господня, в наш город приехал никому не известный молодой музыкант П.И.Чайковский Через 12 лет он покинул Москву, увенчанный всероссийской славой. Праздник оказался судьбоносным: московская духовно-культурная среда стала для композитора животворящей творческой купелью.

...Он отправился в Москву завьюженным "пушкинским" трактом, сквозь хрестоматийную русскую метель. "Грёзы зимнею дорогой" - так назвал он первую часть симфонии, партитура которой лежала теперь вместе с только что полученным дипломом Петербургской консерватории в его небольшом потёртом саквояже. Название "сбылось": в старой длиннополой енотовой шубе с дружеского плеча поэта Апухтина так сладостно грезить о будущем! "Вы самый большой талант музыкальной России, - написал ему его консерваторский друг Г.Ларош, будущий критик. - Ваши творения начнутся, может быть, только через пять лет, но эти - зрелые, классические - превзойдут всё, что мы имели после Глинки". "Спасибо, дорогой Генрих, Вы - добрая душа, но что-то не верится Вашим щедрым посулам", - думает "талант России", поправляя тяжёлую полость...
     Чайковский не любил зимы, он был человеком "весенним"; его любимым месяцем был май, символом Прекрасного - ландыши. Но в историю музыки величайший симфонист XIX века шагнул из ледяной январской купели, ибо нет роднее для русской души этого поющего метельного раздолья, мешающего хохот с плачем, землю с небом, Слово с Музыкой. И уже неважно, кто это сочинил - какой-то Белкин, Пушкин, Чайковский или Свиридов: здесь дышит русский дух - тоскуя, ликуя, взмывая вихрем к небесной тверди.
     ...Басовитый голос ямщика вернул его в морозную явь: "Москва, барин! Куда изволишь?". "В номера. Где подешевле...", - смущённо "изволил" седок. Ямщик понятливо кивнул, и сани заскользили по снежным коридорам между высокими, в человеческий рост сугробами...
     С архивной фотографии смотрит красивый молодой человек в просторной шубе (той самой, апухтинской), с чуть испуганно-удивлённым выражением лица. Пётр Ильич только что остановился "у Кокорева". Завтра он встретится с "московским Рубинштейном", а сегодня - фото для семейного альбома (оказалось - для истории). Что так напугало петербургского музыканта? Непроглядная темень московских улиц с тусклыми керосиновыми "коптилками" вместо газовых фонарей? Или громогласное "Побереги-и-сь!" лихачеи-извозчиков, скакавших по городу, как по степи, не придерживаясь ни правой, ни другой какой стороны? А может быть, отсутствие в городе водопровода и канализации? "Не бойтесь, Пётр Ильич, - хочется успокоить человека на фотографии.
     - Этот город станет родиной Вашей музыкальной славы. Вы полюбите его странной, ревнивой любовью и он ответит Вам преданным поклонением и вечной памятью. Годы, которые Вам предстоит прожить здесь, вместят драму неудачной женитьбы - и радость духовной близости с умной, тонкой женщиной; Вы познаете муки сомнений, боль разочарований, тяготы безденежья - и спасительную поддержку верных друзей, а главное - счастье творчества: в Москве Вы создадите 36 своих произведений - почти половину Вашего творческого наследия. Когда на российский престол взойдёт император Александр III, то именно Вам закажет наш город и кантату для исполнения в Грановитой палате, и торжественный марш для коронационного праздника в Сокольниках. Осенью здесь откроется консерватория; пройдут годы - и она обретёт Ваше имя. А рядом с ней будет поставлен памятник... Не бойтесь, Пётр Ильич!".
     Чайковский был приглашён в Москву Н.Г.Рубинштейном преподавать теоретические предметы в Музыкальных классах Московского отделения Русского музыкального общества. Николай Григорьевич сам приехал в Кокоревскую гостиницу, чтобы перевезти будущего коллегу в свою просторную квартиру на Моховой. Так началась эта большая, многолетняя дружба, выдержавшая немало испытаний и размолвок, неизбежных при столь разных характерах и темпераментах. Это уж потом наступит усталость от служебной лямки и тоска по творческой свободе, а тогда, невольно заражаясь кипучей рубинштейновской энергией, Пётр Ильич радостно включился в разработку консерваторского устава, учебных планов, программ. Он перевёл с немецкого ряд музыкально-педагогических трудов, составил "Руководство к практическому изучению гармонии". Так начались эти московские годы, сыгравшие решающую роль в творческом становлении одного из гениев русской музыки. "Если бы не двенадцать лет в Москве, я никогда бы не стал тем, кем я стал, - признавался впоследствии композитор. - Здесь развернулись мои артистические силы".
     Но ведь творческие силы не разворачиваются сами собой, их, словно благовещенских птиц, выпускают на волю люди - те, что окружают носителя "искры Божьей", что способны своим дыханием - бережно-заботливым или бездумно-неосторожным - раздуть её в "пламень огненный" или загасить, навсегда, навеки. Мы никогда уже не узнаем, скольких талантов недосчиталась мировая культура из-за чьей-то зависти, равнодушия, интриг, безответственного "авторитетного" слова. У Чайковского, с его болезненной впечатлительностью, обидчивостью, ранимостью, шансов избежать подобной участи было немного. "Enfant verre! ("Стеклянный ребёнок!")", - вздыхала, глядя на маленького "Пьера", гувернантка-француженка. Он так и остался большим ребёнком, простодушным, наивным и доверчивым. Московская художественная элита чутко угадала эту душевную хрупкость молодого музыканта и бросилась... нет, не давить новоявленного соперника - бросилась опекать "милого Петра Ильича", нянчиться с ним, как любящая маменька. Н.Г.Рубинштейн и его сподвижники - преподаватели консерватории Н.С.Зверев, К.К.Альбрехт, Н.А.Губерт ("Альбертыч") и его жена, урождённая Баталина ("Баташа"), совсем ещё неизвестный в ту пору музыкальный критик Н.Д.Кашкин, драматург А.Н.Островский и его друг, артист Малого театра П.М.Садовский, нотоиздатель П.И.Юргенсон и князь В.Ф.Одоевский - создатели неповторимой художественной атмосферы, вскормившей несколько поколений москвичей, это они закладывали демократические традиции "русского Просвещения", формируя своим примером идеал музыканта-просветителя, артиста-служителя, художника-"народника", это они "воспитывали" для России её великого композитора, это они "сделали Чайковского Чайковским". Дружеский круг ширился: через несколько лет он пополнился консерваторскими учениками - композитором С.И.Танеевым, пианистом А.И.Зилоти, виолончелистом А.А.Брандуковым. "Общество добрых и хороших людей есть неоцененное благо", - скажет потом Чайковский.
     60-е - 70-е годы позапрошлого века вошли в историю Москвы как период "патриархального романтизма". Невиданный патриотизм, основанный на восприятии родного города как принадлежащего лично каждому и всем вместе, всеобщее воодушевление и гордость - одним из лучших в мире судов, университетом, выпускавшим Ключевских и Захарьиных, Рубинштейном и "его" консерваторией, в которую посылали своих детей европейские музыканты, театром, куда ходили "молиться и плакать" (В.Белинский), цирком Соломонского на Цветном бульваре (где рядом с разносчиками и кухарками заливались смехом грозный генерал-губернатор и его друг, обер-пастор лютеранской общины), Л.Толстым (наш ведь, хамовнический!) и А.Островским, первомайскими гуляньями в Сокольниках и Татьяниным днём (когда объявление в ресторане "Стрельня" умоляло "господ студентов" и "господ преподавателей" не залезать на пальму в зимнем саду). Город-дитя, демократичный, непосредственный и очень серьёзный, Москва трудилась, гуляла и молилась на пределе физических и душевных сил, вселяя в своих жителей спасительную "радость существования" (И.Бунин). Не понравиться ей было опасно (с известным адвокатом, попытавшимся выиграть "неправедное" дело, перестали здороваться), но и любить она умела, легко прощая людям их слабости. Чайковского Москва полюбила "с первого взгляда" - после исполнения в марте 1866 года фа-мажорной увертюры; москвичи увидели в нём "своего" композитора, а "детская" душа музыканта радостно соединилась с широкой душой "града сердечного". "Я и люблю её, и ненавижу, как будто бы ревную", - писал Пётр Ильич из Швейцарии Юргенсону... нет, не о любимой женщине, это - о нашем городе. Чайковский относился к Москве как к живому существу: он служил ей, он всеми силами добивался её любви, он страдал, если она не отвечала взаимностью.
     Постоянного жилья Пётр Ильич в Москве не имел; все 12 лет он оставался "очарованным странником", кочующим по съёмным квартирам и меблированным комнатам (именно поэтому в столице никогда не было и не может быть мемориального музея композитора, подобного знаменитому "домику в Клину"). Почти ни одному из временных пристанищ не удалось удержать Чайковского больше, чем на год; исключение составляют лишь две квартиры Рубинштейна да арендованная осенью 1872 года квартира на Кудринской площади, где Пётр Ильич прожил 14 месяцев. Здесь он работал над Второй симфонией, музыкой к "Снегурочке" А.Н.Островского, симфонической фантазией "Буря", романсами (опус 16). В мае на Кудринской открылся музей с необычным названием "П.И.Чайковский и Москва" (о его открытии наш журнал сообщал в прошлом году). Не "П.И.Чайковский в Москве", а именно так, через уравнительно-соединительное "и" - "П.И.Чайковский и Москва". Название отражает новаторскую концепцию экспозиции: здесь два равноправных действующих лица - великий русский композитор и его любимый город, в котором он мечтал быть похороненным. Тщательно подобранная, с большим вкусом оформленная экспозиция позволяет не только понаблюдать за жизнью её главного героя (крайне деликатно, с почтительного расстояния, без ставшего традиционным копания в "грязном белье"), но и окунуться в жизнь московского "общества", проникнуться его идеалами и настроениями. Неспешное, захватывающее повествование об окружавших композитора "добрых и хороших людях", незаметно раздвинув стены квартир, салонов и концертных залов, выходит на общегородской, надсословный уровень - уровень серьёзных исторических и культурологических обобщений. Экспонаты не просто знакомят посетителей с московским периодом жизни и творчества Чайковского - они повествуют о переплетении человеческих судеб, соприкосновении душ. Как из маленького отростка незаметно вырастает целый куст, так и тут из единичных биографических фактов формируются обширные событийные пласты, заново "вскопанные" создателями экспозиции. Художники-дизайнеры О.Кирюхина и В.Вильчес-Ногерол, известные москвичам по блестящим экспозициям в мемориальных музеях Ф.И.Шаляпина и С.С.Прокофьева, на сей раз превзошли самих себя. Похоже, ребята работали в смирительных рубашках: столь сдержанно-строгая, изысканно-аскетичная стилистика при их беспредельной, "улётной" фантазии дорогого стоит! Низкий поклон сотрудникам выставочного отдела ГЦММК имени М.И.Глинки Н.Востоковой и С.Чхаидзе и, конечно же, заведующей экспозицией В.Евсеевой-Сидоровой - заботливой хозяйке музея, его главному "идеологу" и "ангелу-хранителю", одному из тех самоотверженно-бескорыстных служителей музейного дела, которые тихо и незаметно подпирают сегодня прогнувшийся свод российской культуры. Стараниями всех этих и многих других замечательных людей на втором этаже бывшего дома Казакова воскресла "матушка Москва" - степенная и благочестивая, жизнелюбивая и простодушная, отзывчивая на беду, скорая на подмогу, привычная к неудобствам патриархального быта, обожающая музыку, театр, литературу. И поэтому отсюда так не хочется уходить - в другой век, в другой город, к другим людям...
     У городов бывают свои особые литературно-музыкальные праздники. Нам сегодня трудно представить день 6 июня без возложения цветов к памятнику Пушкину и повсеместного чтения пушкинских стихов. Статус традиционного общегородского торжества старательно возвращает рубинштейновскому "Николину дню" (19 декабря) Московская консерватория. Так давайте же превратим 19 января в "День Чайковского" - чтобы в каждом концертном зале, в каждой ДМШ звучала знакомая нам с детства музыка, чтобы широко распахивал двери, встречая гостей, Культурный центр П.И.Чайковского на Кудринской, чтобы утреннее "Во Иордане крещающуся..." сменялось вечером "Зимними грёзами" и шёпот скрипок, похожий на лёгкий посвист санных полозьев, напоминал нам о молодом человеке в старой енотовой шубе, шагнувшем когда-то в такой же крещенский день на заснеженную московскую мостовую. Оказалось - в бессмертие.