ТЕАТР БЕЛЛЫ АХМАДУЛИНОЙ

Ольга ИГНАТЮК

Вечер Беллы Ахмадулиной в сопровождении выставки акварелей Бориса Мессерера, проходивший в Центральном Доме архитектора, в общем являл собой театральный перформанс, который не смог бы повториться дважды, эксклюзивный и единичный по своей природе.

Одно из американских поэтических выступлений Ахмадулиной Иосиф Бродский предварил текстом, который был прочитан студентам Амхерст-колледжа и в котором мы тоже могли бы прочесть, что "Белла Ахмадулина, слушать которую вы пришли сегодня вечером, - сокровище русской поэзии". Однако если в 60-е - 80-е годы на ахмадулинские вечера попасть было практически невозможно (как и узнать о них: информацией обладал лишь очень узкий круг), то теперь всё уже не так, и Дом архитектора принимал всех желающих. Публика представляла собой исключительно старшее поколение москвичей, чья молодость приходилась на 50-е - 60-е и кто, очевидно, возрастал на этой поэзии. Не пожалев выложить 1000 рублей за новую книгу Ахмадулиной (издательства "ООО "Классика Вива", 2007), очередь выстраивалась к ней самой за автографами, и она прилежно раздавала их в течение целого часа. Презентовался тут же и гигантский стихотворный альбом "Таруса", находивший менее активный покупательский отклик по причине цены и формата, но составлявший триптих с самим вечером и выставкой Мессерера, посвященной исключительно Тарусе и Белле. А тарусские лирические пейзажи, натюрморты и портреты Беллы явили зачин к тому главному празднику, на который собрался весь здешний народ. Поскольку встреча с её стихами в её собственном исполнении - исключительное событие для всех нас. Впрочем, сначала откроем книгу, называется она "Белла и Борис".
     В этом толстом альбоме со стихами и фотографиями нет никакой нумерации страниц - нам предложено листать её без всякой системы и хронологии, пускаясь в вольное плавание по жизни Беллы и Бориса. Которая, может быть, впервые станет нам ясней и доступней. В свидетельствах снимков (на которых они всюду вместе - в Москве, Ленинграде, Коктебеле, Нью-Йорке, на концерте и в мастерской) теперь и для нас приоткрыт таинственный сюжет их жизни. (Жизнь же эта так притягательна, столь манит нас и кажется такой прекрасной.) Чуть ли не все стихи этой книги посвящены Мессереру - что подтверждает для нас неслучайность этой совместной судьбы. И какие люди, кроме того, вокруг: Светлов, Вознесенский, Антокольский, Аксёнов, Битов, Окуджава, Воннегут, Нейгауз, Думбадзе, Бродский, Любимов, Высоцкий, Антониони, Шемякин, Параджанов, Плисецкая, Щедрин, Солженицын. Вся интеллектуальная история страны, начиная со второй половины XX века. Белла, везде по-разному фотогеничная, с равной силой притягивает наш взор и на фоне Невы, и на фоне Нью-Йорка, и в густонаселённом собрании друзей. Многие её портреты, уже вошедшие в антологию её поэзии и книжных обложек, мы знаем давно. Многие видим впервые. Тут, кажется, вся её жизнь. И стихи, окружённые этой жизнью, могут восприниматься теперь в большем объёме, "расширенные" и "подтверждённые" пусть загадочной и зыбкой, но реальностью.
     Эта книга, как и другие, вновь начинается с самого раннего - однако не устаревающего ни по музыке, ни по образам. "Сказка о дожде" - 1962 год, "Уроки музыки" (давшие, кстати, название пьесе Л.Петрушевской) -1963-й, "Февраль без снега" - 1975-й, "Я школу Гнесиных люблю" - 1975-й. И мы отлично знаем их, те, что уже были затвержены когда-то наизусть и стали цитатами ("А я - влюблена и любима / И вот моя книга лежит"). Но последних уже не знаем, они растворились для нас в невероятной суете нашей новой жизни.
     Пьянящее возбуждение, которое мы всегда испытываем рядом с нею в зрительном зале, доказывает, что ничьё иное, актёрское, исполнение её стихов невозможно и бессмысленно. Электризуя зал своим чтением, она создаёт особый род сакрального действа, где зритель бесповоротно отрывается от земли, паря над ней вместе с автором ровно столько, сколько автору будет угодно. Так гипнотизировать публику и владеть ею мало кому дано. Тотальная влюблённость в неё и власть её над сердцами есть некий феномен. И встреча с нею - сильнейшее эмоциональное событие.
     Присутствуя в нашей жизни с 50-х годов и являясь единственной женщиной-поэтом второй половины XX века и единственной женщиной, ставшей классиком поэтического Олимпа, она вечно ускользает от наших характеристик и определений. А любой разговор о ней прозой - это искажение её поэзии, но - выбора у нас нет. Вся магия - в её непримиримо-интровертном взгляде, погружённом в себя, замкнутом на себе и втягивающем нас в этот космический коридор. И слушая её со сцены, ощущаешь авторскую потребность не только в слове, но и в звуке, который как раз и диктует ей продолжение стиха. Длящегося как непрерывная протяжная песнь, не имеющая сил остановиться. Сейчас таких стихов уже никто не сочиняет, эпоха подобных космических пришельцев сгинула, хотя подражателей ей не перечесть. В наше изменившееся, сломавшееся время наш слух тоже огрубел, привыкая к иным созвучиям и темам. Но мы ещё способны слышать её "песни о главном". "Звук указующий" (человек десять дней ждёт на затерянной в России дороге некоего божественного звука с небес, который ему тут, вроде бы, уже являлся - и, не дождавшись, довольствуется его отсутствием). "Гусиный паркер" (очередная история, пригрезившаяся в снегах отчизны: фантазия о "вечном путнике", бредущем куда-то и пленившем авторское внимание). "Смерть совы" (плач по какой-то заброшенной в глуши местности и её сирым убогим людям, скорбь сердца от этого созерцания). "Замечаю, что жизнь непрочна" ( - и прервётся. Так всё-таки спешить следует в связи с этим - или медлить?). "День-Рафаэль" (взошёл некий лучезарный день, подобный самому Рафаэлю - но вряд ли мы его узнаем и оценим). "Памяти Мандельштама" (плач по Мандельштаму). "Ровно полночь, а ночь пре бывает в изгоях" (один из вечных "сюжетов сна" о Петербурге, петербургская "сказка сказок"). "Снимок" (песнь-грёза об Анне Ахматовой). "Александру Блоку" (моление о Блоке). "Дачный роман" (загадочно-неторопливая поэма о вечном несовпадении сердечных тяготений, как бы ни были хороши и совершенны герои). "Сад" (миф слова просторней, чем реальность, а бытование в вымысле и грёзе автору предпочтительнее всего на свете). Попытка пересказа её стихов всегда нелепа и комична - вот вам её пример.
     Всё это плюс многое ещё было прочитано на вечере в Доме архитектора, приковывая наше внимание к инфернальной материи бытия и окончательно отрывая от повседневности. Ах, эти её песни, навеки застывшие и статичные, в них никакой динамики, никакого движения, никакой конкретики и почти никаких сюжетов! Эпизоды исключительно сновиденческого толка, отмеченные редкостной монотонностью, переходящей в плач или молитву. И если в них совершается отчётливый экскурс - то лишь в некие идеальные отношения (скорее, мечты о них) со своими друзьями - Окуджавой, Вознесенским, Аксёновым и другими счастливцами. И ещё длится непрекращающийся диалог с теми, кого давно нет, а потому диалог вечный: с Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом, Пушкиным. И сейчас в нашем поле зрения она уже где-то рядом с ними. Она всё поёт и плачет, плачет и молится, и, если прислушаемся - то можем услышать, что в том числе и за многих из нас. Помолимся и мы за неё, ведь она пока ещё с нами.