В ПОРЫВЕ СКОРБИ ЖИВОТВОРНОМ

Светлана ГАЛАГАНОВА

Этой зимой Высокопетровский монастырь был объектом массового паломничества: москвичи спешили на Петровку, чтобы увидеть выставленное там полотно члена МОСХа Н.И.Бурейченко "Боже мой!..".

Странная это была выставка… Я приходила туда несколько раз и каждый раз заставала одну и ту же сцену: под побелёнными сводами ещё не действующего храма на расставленных, как в театре, стульях сидели посетители - молча, не общаясь, не замечая друг друга, устремив взгляды на установленную перед солеёй огромную картину, на которой были изображены те, кого в Древней Греции называли "охлос", - чернь, отбросы общества, люди, вытесненные за пределы социума. Известные нам когда-то лишь из произведений Достоевского, Горького, Короленко, они незаметно вернулись в нашу жизнь и принялись "за старое" - раздражать, обличать, нарушать спокойствие "приличных" граждан. Дети современного российского "подземелья", те, кого социологи называют дезадаптантами, - неприспособившиеся, невписавшиеся, выбитые из "седла", из колеи нормальной жизни (кто - безжалостными обстоятельствами, кто - собственным безволием и пороком). Безногий десантник и безработные работяги, юный пивной алкоголик и пожилой интеллигент, дружно избиваемый холёным буржуем и оборванным отморозком, сжавшаяся в комок растрёпанная голая девица (рабочее название - "мисс Россия") и малолетние бизнес-побирушки с "трогательными" скрипочками и дудочками, наркоманы и какая-то рыжая тётка - многоликий изнаночный интернационал, человеческий мусор, партиями сваливаемый на социальную помойку из кузова страшного символического самосвала в верхнем левом углу полотна. "Но ведь они же есть везде, эти самые les miserables, отверженные, - услужливо подсовывают нам успокоительные аргументы. - Те же клошары под парижскими мостами…". "А ведь, и правда", - охотно подхватываем мы, втайне радуясь, что мы-то, слава Богу, не с ними, мы наверху, мы "в седле".
     Н.И.Бурейченко смириться с "естественным российским отбором" не смог и не захотел: что ему клошары, если весь этот наш охлос ещё совсем недавно был демосом - частью единого великого многонационального народа, народа-героя, народа-мученика, народа-победителя. "Мой народ, возвышающий лучших сынов, / осуждающий сам проходимцев своих и лгунов, / хоронящий в себе свои муки и твёрдый в бою, / говорящий бесстрашно великую правду свою" (И.Бродский)- это ведь его детей и внуков возит к обрыву адский самосвал, потомков тех, кто изображён на знаменитой картине Николая Ивановича "Великая Жертва", кто водружал над рейхстагом знамя Победы (об этой картине и её авторе мы писали в № 2 нашего журнала за 2005 г.). Та жертва была героической, осмысленной, добровольной; эта - совсем иная: заклание жертвенного агнца на алтаре "нового мирового порядка". "Мой народ, терпеливый и добрый народ, / пьющий, песни орущий, вперёд / устремлённый, встающий - огромен и прост / - выше звёзд, в человеческий рост!" - вот он, уже никуда не устремлённый, не способный подняться. "Боже мой!.." - в этом названии нет ни потуг на глубокомыслие, ни дешёвого патриотического пафоса; оно вообще не придумано, оно - непроизвольный вздох, исторгнутый изболевшейся душой свидетеля социальной катастрофы.
     Сцены, происходящие на "дне", можно рассматривать часами. Своей пластикой, динамикой они сродни полотнам Эль Греко. Каждый фрагмент мог бы при желании легко превратиться в отдельное, законченное произведение, не уступающее по внутреннему напряжению шедеврам Гойи. Столь же выразительны и персонажи "всероссийской свалки": при всей их конкретности, почти документальности каждый образ глубоко символичен, каждый - ёмкий знак народной беды. И всё-таки не на них были устремлены ошеломлённые взоры посетителей выставки: их приковывал композиционный и содержательный центр картины - фигура Христа, с распростёртыми руками и скорбно-сосредоточенным выражением лица. "Господь с небесе приниче на сыны человеческие", "и приклони небеса, и сниде, и мрак под ногама Его" (Пс.). С этим серо-золотистым мраком резко контрастирует красный, как кровь, хитон Спасителя, Его "неотмирная" поза, мощный поток света, в котором Он стоит. Бог не протягивает людям руку помощи (ведь они не просят Его об этом), Он даже не смотрит на них (ведь они не звали Его). Он то ли молится, то ли думает о чём-то, пронизывая мысленным взором времена и пространства, провидя грядущее, зреющее в настоящем. Это не тютчевский Царь Небесный, благословляющий "в рабской ризе" Свой народ; здесь более уместна поэзия современников Беловежского сговора: "Когда не стало родины моей, / Тот, Кто явился к нам из Назарета, / осиротел не менее поэта…" (Т.Глушкова). Вот Он стоит, осиротевший, скорбящий, "глас хлада тонка", тихо спустившийся в земной ад, чтобы ещё раз убедиться в безграничности человеческой глупости, трусости, подлости. Христос на картине Бурейченко - абсолютно "живой". Кажется: вот сейчас Он выпрямит ногу, опустит руки, поднимет к нам лицо. Искусствоведы ещё долго будут разгадывать технические секреты достижения этого потрясающего эффекта. Перед нами именно Богочеловек - нераздельное соединение в одной личности всемогущего "Творца всяческих" и страждущего "Сына человеческого". И непонятно, кому принадлежит это тяжкое, потрясённое "Боже мой!.." - художнику? зрителю? Богу-Сыну? Или это многоголосый небесный хор, вспугнувший крикливое вороньё?..
      "Когда не стало родины моей, / я ничего об этом не слыхала…" - Т.Глушкова перенесла в те дни тяжёлую операцию. Ничего не слыхал о тех печальных событиях и Николай Иванович: с 1986 по 1996 годы он в одиночку расписывал кисловодский храм Воздвижения Креста Господня, в течение десяти лет обитая, как монах, в церковной сторожке. А в это время за церковной оградой корчилась в муках Держава, содрогаясь от войн, исхода беженцев, от разрушения целых пластов жизни нескольких поколений. Вернувшись из "затвора" в Москву, художник увидел иную страну - с колокольным звоном и беспризорными детьми, иномарками и бомжами, громадами банков и опустевшими заводами. Но гораздо больше его поразило молчание коллег, привычно игравшихся кто в "концептуализм", кто в шутейную живопись (приставление к женским телам кошачьих голов), кто в запечатление смутных видений своего взвинченного подсознания. Признанные мастера вдохновенно писали парадные портреты и пейзажи; талантливую молодёжь уводили в слащавую ностальгию по "белой России". Трудно сказать, что преобладало (и продолжает преобладать) в этом творческом эскапизме - боязнь уклониться от очередной "линии партии" или реальная неспособность осмыслить происходящее. Пожалуй, всё-таки второе. Перемены были столь масштабны и чудовищны, что поначалу вызвали растерянность даже у обществоведов; события "придавили" людей, отключили рациональное мышление, парализовали волю.
     Н.И.Бурейченко вынашивал свой замыселнесколько лет. Он не позволял душевной боли выплёскиваться на холст в виде "обличительной" чернухи (самый простой путь "воплощения национальной трагедии"); он не давал своим тревожным мыслям принимать форму какой-нибудь политизированной "Гибели Империи" во всю стену выставочного зала. Наученный присущему русской культуре целостному, созерцательному восприятию жизни, он не хотел полосовать кистью, как скальпелем, её живую событийную плоть. Как глубоко верующий православный человек он мучительно пытался подняться на уровень духовных обобщений. Кто помог нам одержать ту Великую Победу, вынести ту Великую Жертву? "Не Ты ли, Боже, отринувый нас"? Отчего же теперь "разгневася ярость Твоя на овцы пажити Твоея"? "Даждь нам помощь от скорби…" - с детства знакомые строчки Псалтири приподнимали над "житейским морем", но оно всё равно захлёстывало, тащило в "стан погибающих", властно требовало живого, эмоционального повествования. Е.Баратынский был прав: "отряхнуть видения земли" в России художник может лишь "порывом скорби животворным". Так и создавалось в течение трёх лет это полотно - с молитвой и валидолом, периодическими погружениями с этюдником на социальное "дно" и выныриванием к свету Евангелия, Евхаристии, святоотеческих откровений. Результатом стало ещё одно выдающееся произведение русской религиозной живописи, ещё один мастерски обожжённый кирпичик, благодарно встроенный художником в здание отечественной и мировой культуры в преддверии своего 80-летия.
      "Боже мой!.." - далеко не первый религиозный шедевр Бурейченко. Ещё в конце 1980-х годов были созданы крупномасштабные картины "Крещение Руси" и "Апология христианства", ознаменовавшие возвращение в Россию полноценной христианской живописи (которую поначалу путали с иконописью, обвиняя в "неканоничности"). Вполне сопоставимые по профессиональному уровню со знаменитым "Явлением Христа народу", они несли в себе присущие ХХ веку остро-драматичный взгляд на мир, мощную духовную экспрессию, свободу творческого поиска. Классические евангельские темы и сюжеты заиграли новыми смысловыми гранями, а смысловое пространство полотен обрело возможность невиданного интерпретационного расширения. Затем последовала серия других, не менее потрясающих по силе эмоционального воздействия картин, через столетие вновь открывших религиозную живопись для глубоких зрительских трактовок и принесших автору славу "современного российского Иванова".
     С известным ивановским полотном картину Бурейченко роднит и иллюзия простоты сложнейшей композиции, и художественная целокупность (неразрывная связанность всех фрагментов картины друг с другом и каждого - с целым), и высокая исповедальная нота (то, что Б.Асафьев называл этосом русской живописи). Безукоризненное владение рисунком, точнейшая моделировка форм, тонкий эстетический вкус (не позволивший полотну стать православно-патриотической агиткой) - всё это превратило на время Боголюбский храм Высокопетровского монастыря в учебный класс: под руководством преподавателей спецпредметов фрагменты картины старательно копировали учащиеся московских художественных школ и вузов. Николай Иванович - художник "сверхточный": на его картинах всё "бьёт в десятку". Самому дотошному искусствоведу придраться здесь абсолютно не к чему: всё идеально вымерено, выверено, сбалансировано - всё безупречно. В сочетании с богатой (а порой и просто неуправляемой) фантазией, широкой образованностью и высочайшей внутренней культурой эта профессиональная тщательность рождает картины-события, картины-явления - chefs-d oeuvre.
     Полотно получилось "герменевтическим": Бурейченко не навязывает зрителю ни идей, ни смыслов, ни аналогий - он предоставляет нам право "читать" картину самим (и поэтому в монастырском дворе до самого вечера кипели "читательские" дискуссии). Автор не выступает ни в каких ролях - ни гневного обличителя режима, ни горевателя-плакальщика, ни православного идеалиста, повторяющего, как заклинание, что "Бог Россию не оставит". Он просто постсоветский реалист, соединивший высочайший профессионализм лучшей в мире художественной школы с долгожданной свободой творческого высказывания. Как и любой большой талант, Николай Иванович является не только хранителем и продолжателем классических русских живописных традиций, но и смелым новатором: история изобразительного искусства не знает столь виртуозного, столь органичного, столь дерзкого (по замыслу) и благоговейного (по исполнению) вписывания образа Спасителя в откровенно низменное окружение - средоточие человеческих страстей, отчаяния, душевного надлома. Об удивительной картине уже прослышали за рубежом: автора осаждают иностранные коллекционеры, торговые агенты музеев и галерей. Неужели и это полотно уплывёт из России, как уже уплыли многие произведения замечательного мастера?..
     
     5 апреля Николаю Ивановичу исполнилось 80 лет. В Картинной галерее Центрального музея истории Великой Отечественной войны на Поклонной горе открыта юбилейная выставка мастера. Недалеко от давно поселившейся там "Великой Жертвы" - картина "Боже мой!..". Трагический диптих? О, нет! Я думаю, что этим полотнам суждено стать двумя первыми частями будущего триптиха. Тезис и антитезис обречены на соединение в синтезе: автору пора подумать о завершении триады - о том, что на изломах истории рядом с раздавленными жизнью, увечными "маленькими людьми" встают герои, свершающие подвиги мужества, любви, милосердия. Из свалочной ямы не видно, что происходит наверху, там, где просвечивает сквозь разрывы свинцовых туч кусочек чистого, нежно-голубого неба. Я верю: мы обязательно увидим это на третьем, завершающем полотне. Там будет майское утро с влажными сиренями, там будет солдат Евгений Родионов, десантники героической 6-й роты, защитники Дома Советов; там будут и живые: труженики, бессребренники, созидатели - увлечённые, несгибаемые, неподкупные, упорно, изо дня в день распахивающие и засевающие беспризорную российскую "пашню". "Мой народ, не склонивший своей головы, / мой народ, сохранивший повадку травы, / в смертный час зажимающий зёрна в горсти, / сохранивший способность на северном камне расти" - вот кто будет на этом полотне. Не знаю, будет ли там Спаситель, но точно знаю, что там будет много света - фаворского, благодатного, благословляющего…